В гостях у Бориса Бермана и Ильдара Жандарева режиссёр, сценарист Андрей Кончаловский

О работе над сценарием к фильму "Белое солнце пустыни":
Мы начали писать вместе, а потом я слинял с середины картины. Чухрай попросил меня сделать коммерческую картину. Я решил сделать, назвал "Басмачи". Сценарий не получился: длинно. Ежов с Ибрагимбековым стали переделывать. Просто так случилось, что я влюбился. Влюбился во французскую актрису Машу Мериль. И вместо того, чтобы ехать с ними писать сценарий, я вернулся в Москву на фестиваль. И моя личная жизнь увела меня в другие творческие планы. Что касается фильма "Белое солнце пустыни", я не жалею. Во-первых, я никогда бы не снял народную комедию. Я просто не умею этого делать: у меня с юмором сложно. Потом, это нужно было иметь абсолютно другой взгляд – который был у Мотыля.

О формуле успеха в кино:
Если бы можно было прогнозировать успех, тогда бы все американские картины были успешны. А из 10 американских картин одна или две успешны. Хотя там сидят люди, которые получают огромные деньги, чтобы сказать: этот сценарий будет успешным, а этот – нет. Но кое-что просчитать можно. Если 50 лет назад мировое искусство делалось для родителей, то сегодня замечательный рынок – для детей. Сегодня кино делается для людей от 16 до 25 лет. И это первый признак того, что кино будет успешным.

Об отношении к артистам:
Я не могу не любить артистов. Жизнь слишком коротка, чтобы работать с людьми, которых ты ненавидишь. Поэтому я люблю их всегда, даже если их не выношу. Всегда есть выход. Если тебе трудно с артистом, ты должен, во-первых, наступить на горло собственной песне. Потом попытаться объяснить, почему он такой тяжелый. Прежде всего, никогда не показывать артисту, что ты его не любишь. У меня были очень тяжелые случаи, когда мало того, что артист был не очень талантлив, но он еще и был продюсером моей картины, и он меня нанял. Это было в Англии. Но мне пришлось найти такую ситуацию, при которой я получал массу удовольствия. Зато я был так счастлив, когда кино кончилось!

О своей жене, актрисе Юлии Высоцкой:
Я работаю с Юлей, потому что знаю, что она очень талантливая актриса. Первый фильм был "Дом дураков". Я читаю, что она сыграла очень интересно. Она и трагическая актриса, и комическая, и всякая. Конечно, может быть, есть свои лимиты. Но я бы никогда не предложил ей роль, если бы не знал, что она может это сделать.

Об Антоне Павловиче Чехове и постановках пьесы "Дядя Ваня":
Чехов и вообще все большие пьесы, они не о чем-то конкретном – они большие, как жизнь. Вы же меняете свое отношение к жизни с возрастом. Когда я ставил "Дядю Ваню" в 33 года, у меня было одно представление о жизни, о героях, о людях, о самом себе и т.д. С тех пор прошло уже 40 лет. Мое отношение к Чехову изменилось. Во-первых, потому что я очень много изучал его переписку, очень много изучал его жизнь, его отношение к людям, к женщинам, к мужчинам, к самому себе. Антон Павлович для меня тогда был неким человеком в пенсне с усталыми грустными глазами. Потом он стал моим духовным цензором, человеком, который сидит за моей спиной – я оглядываюсь и смотрю, он кивает или нет. Чехов любил людей не за то, что они хорошие или плохие, как мне казалось, когда я делал героического дядю Ваню. Чехов любил людей за то, что они все умрут. Он их любил за то, что они не понимают жизнь. Он их любил за то, что они себя не понимают. Он их любил и смеялся над ними за то, что они о себе думают гораздо лучше, чем они есть на самом деле. Он их любил за то, что они говорят глупости и выдают это за ум. Чем старше я становился, тем больше я понимал чеховских героев. Дядю Ваню лучше всего сыграл бы Чарли Чаплин. Почему? Потому что дядя Ваня – вовсе не серьезный герой. Это очаровательный, нежный, чистый, наивный человек, который о себе думает гораздо лучше, чем есть на самом деле.

Об Андрее Тарковском:
Многие картины Андрея, особенно после "Рублева", кажутся мне маньеризмом самому себе. Хотя он грандиозный художник и абсолютный самоубийца (любой по-настоящему свободный художник и есть самоубийца). Мне кажется, что Андрей после того, как мировой интеллектуальный бомонд поднял его за определенного рода откровения в стилистике, подсознательно желал продолжить откровения. А продолжить откровение нельзя: оно либо есть, либо нет.

О публикации мемуаров:
Я думаю, что надо печатать вообще все всегда. Другой вопрос – когда печатать: до жизни или после жизни. Я думаю, что Тарковский как режиссер ничего не теряет, если мы видим его во всем многообразии и слабости и в том, что он о ком-то говорил плохо или хорошо. Все это разве важно? Важно, что вы думаете по этому поводу, а не он. Некоторые гении были очень неприятными людьми. Но мне интересно читать про то, что у гения была масса разных интересных слабостей. От этого он не становится меньше гением. Но то, что он человек, гораздо важнее, чем то, что он гений.
Или, например, Юра Нагибин в своих мемуарах и дневниках, опубликованных сразу после его кончины, говорит обо мне массу нелицеприятных вещей. Удивляюсь себе: я абсолютно не изменил своего мнения об отношениях с Юрой. Я был счастлив, когда мы писали "Рахманинова". Он был такой интересный человек. В тот момент, когда я с ним работал, я себе не мог представить, что он такую хрень обо мне думает. Я в него впивался, у меня было ощущение, что он тоже в меня впивался. Ну да, кто-то обо мне написал плохо, кто-то обо мне написал лучше. Во-первых, все умрут. Во-вторых, все будет забыто. Ведь важно, чтобы те люди, которые вас действительно любят, ваши родственники, когда вы умрете, чтобы они плакали. А остальное все не очень важно.

О счастье:
Момент счастья у художника – это когда возникает ощущение, очень часто иллюзорное, что ты приподнялся на цыпочки или даже подпрыгнул (гению удается повиснуть) и за стеной, которая тебя отделяет от мира, увидел нечто другое.